Февральский демон
Демон, кто в похотях зла,
по любви к мирскому.
В. Даль.

Пока летаешь по земле
да ищешь силою вовне,
куда бы возвратиться мне,
привыкшему к жилищам бренным,
и в теле, что на поле бранном,
витаешь звуком, паки данным,
быть может, всех ничтожней в нас
духовных сил (но пробил час
и целым делается часть
связующая с мирозданьем),
аз одиночеством томим
и чудом от всего таим,
что делать с будущим моим.

1

Опять кончается зима.
И начинается весна.
И требуется новизна,
утеренная было в женском,
чтоб в этом делании земском
еще неведомым блаженством
перебеситься, потому
что приближается уму
непостижимое ему,
но обеспеченное жестом
одно виденье. Ибо свят
во сне вс╖ тот же светит свет.
А в этом утешенья нет.

Метель весомее, чем твердь.
Не начинается Четверг.
И Церковь, очевидно, сверх
того, чем выплеснулась бездна.
И что в ней выспренно и бедно,
на небо просится победно,
покуда высится январь
и оглашается февраль,
выстаивая календарь.
И устремляется обедня
к посту. И тает под метель,
усиленную от смертей.
И делается все светлей.

А в храме тесно и пестро,
аки пустыннику в метро.
Иначе кажется мертво
само дыхание, что в теле
не хвалит Господа на деле
со стадом посреди недели,
с которым призван ты пастись.
А в одиночку не спастись.
И сколько тут уж не постись,
вдруг обретаешься на деве,
моля, не закрывая глаз,
о том, чтоб не в последний раз
сегодня я увидел Вас.

2

Пусть видно птицу по перу.
Спасаться велено в миру.
Уснув, я, может быть, умру.
Пускай звучит слепая флейта
на половинчатого Фрейда -
послеполуденная лепта,
которую получит пан
и у христовых панславян,
как цезарь мира, где словам
ответствуя лишь мимолетно,
твои интимные черты
невероятнее, чем ты, -
у Богородицы чисты.

И приникая в красоте,
как привыкаешь к высоте,
к паренью тела в пустоте,
ужаленный стрелою дрожи
в утробу, и секундой позже
досадуя на эти дрожжи,
вздымающие плоть на плоть,
я чувствую любовный плод
и даже постигаю под
свободой воли искру Божью.
И небо значит, что не Бог.
Который, может быть, Любовь.
А, может, и Ничто из слов.

Зачем же ты стремишься в дом,
обосноваться ни на чем,
где третий служит лишь мечем.
Почти что золотою рыбкой
она скрывается под юбкой
с загадочной своей улыбкой.
И скачет всадник до суда.
И это, видимо, судьба -
выпрыгивая из себя,
в тебя вторгаешься улиткой.
Ах, рыцарь бедный и поэт,
наверное, что смерти нет.
И все же: суета - сует.

3

Кончается Двадцатый век.
Зачем-то нужен человек,
записанный на черновик,
чтобы явиться с ним на Страшный
последний суд и самый страстный
разрушить храм. И лишь прекрасный
останется какой-то звук
от тела бренна, что без мук
не может, якобы без рук,
и дышит прелестью напрасной.
Поскольку и Создатель пел
при созиданье наших тел.
А после и Господь терпел.

Придется с веком наравне
в том Просвящении и мне
стоять пред Господом, и не
досадуя, что о России
судить возможно лишь по силе,
с которою она о сыне
беспамятствует, чтобы в пра -
как в право - славии с одра
удвоенным пора, пора
ответить по его кончине,
в котором из московских царств
и некоторых государств
последнюю нам силу даст -

бежать все дальше от царей.
Туда, где голова целей.
А значит, и от их церквей.
Туда, где чувствуешь особость
и культивируешь не совесть,
а собственную, мол, бесовость.
И оказаться вдруг в избе,
как в заповеданном гнезде
подбитой птицы, что везде
наследует свою весомость.
И все же силою любви
с гнездом подняться от земли.
Сам Господи, благослови!..

Мораль у песни не ясна.
Когда воспрянет ото сна,
Россия вспомнит имена,
а не меня. У этой чтицы
не имут памятников птицы.
Ее намерения чисты.
Как и любовь ее не зла
во имя Господа Христа.
Певец, упавший из гнезда,
не удостоится Отчизны.
Подайте ж днесь ему, друзья,
за все, услышанное зря.
А следовать ему нельзя.

+ + +

От Рождения Богородицы
до Успения Богородицы
там, где храм от нас отгородится,
слышно пенье, как из колодезя.

Застоялась на небе радуга.
Птица хочет иного радиуса,
отворилися двери райские.
Богородице Дево, радуйся!..